Іван Коваленко » Про Івана Коваленка » Публікації » Статті про Коваленка » "Диссидентов травили хлебом. А спасал их Ежов".

"Диссидентов травили хлебом. А спасал их Ежов".


Лидия ДЕНИСЕНКО
«Ведомости», 3 августа 1996 г.


Спросите любого: возможен ли сейчас самиздат в классическом понимании этого слова? «Нет, - скажут вам.- Надобность отпала. За идеологию больше не сажают».
Но если вдруг вас начнут убеждать, что малоизвестные или фактически неизвестные поэты и прозаики, в свое время отсидевшие за самиздат и даже полностью реабилитированные нынче, - ничего уже не боятся, открыто печатаются и с удовольствием занимаются мемуарами, - не верьте. Страх живуч. И, впитанный кожей тогда, не только остался в памяти, но и подсознательно – в чем-то – диктует поведение сейчас.

«Мои стихи мне никогда не отдадут».
Иван Коваленко, бывший учитель из Боярки, провинциальный поэт, как он себя называет, отсидевший на Урале пять лет за самиздат, абсолютно уверен, что «еще не все закончилось». Во всяком случае, конфискованное у него тогда и до сих пор хранящееся в архивах на Владимирской, уверен, - никогда не вернется.
«Почему?» - недоумевала я. – Бывшие политзаключенные, например, Лукьяненко и Горынь, получили назад свои работы. В конце концов есть закон, вот уже пять лет действующий в Украине и касающийся тех, кто пострадал от политических репрессий.
- Нет, никогда, - печально повторял Иван Коваленко. – Депутатам, людям известным, могут отдать. Им не смогут отказать. А таким, как я, провинциалам, - ничего не вернут.
- Иван Ефимович, а вы обращались за своими архивами?
- Нет. Знаете, почему? Да потому, что если откроется все, станет известно: кто писал доносы, кто делал рецензии на «антисоветчину». Эти люди живы и сейчас, причем  занимают не последние посты, даже награды получали, лауреатами премий стали.
- И вы знаете, кто донес на вас?
- Конечно. И работают они там, где и раньше. Никто ни в чем и не собирался каяться. Плавно из прошлого перетекли в настоящее.
Как там у Войновича?
«Способность, нырнув в толпу, безоглядно идти в колонне демонстрантов под руководством бывшего генерала КГБ и двух следователей по особо важным делам».

Если в «Быковском» поменять одну букву…
В конце 72-го мой старый приемник «Рекорд» стал на удивление чисто ловить «Немецкую волну». Слушать, запоминать и рассказывать это в школе было одним удовольствием: учителя страшно сердились и уверяли, что «империалистическая пропаганда передает заведомую ложь специально для таких, как мы». В качестве самого сильного аргумента выставлялся этот: кто такой Амальрик? Нет такого. Нет такой фамилии. Это выдумка. А кто такой Иван Коваленко? Нет такого. Тоже придумали, первое, что на ум пришло, - как Иванов, Петров, Сидоров».
Передавали еще о Буковском. «Правильно, - победно заявляла наша учительницы русского языка и литературы.- Это же чистая пропаганда! Они в любой фамилии изменят одну букву, вроде другой человек, - а вы и верите. Нет такого Буковского! Есть космонавт СССР Быковский».
Владимир Буковский сидел вместе с Иваном Коваленко в одном лагере и даже в одном бараке. Иван Ефимович учил своего юного друга английскому прямо там, после вечерних поверок.

«Волна» под старый новый год
- Самая мощная репрессивная волна в 72-м возникла не просто так, а «по разнарядке» - за неугодную Москве политику Шелеста начали сажать украинскую интеллигенцию, - сказал Иван Коваленко. – Чуть ли не за одни сутки – 13 января – арестовали примерно четыреста человек. О том, что все было спланировано, я узнал от Буковского. А у него до ареста были очень нежные отношения с дочкой Андропова, она обо всем и рассказала.
Меня, например, взяли за Чехословакию. В 68-м году я слыхал по «Немецкой волне» о Ларисе Богораз и Павле Литвинове, участниках августовской демонстрации, о генерале Петре Григоренко, который прямо возле суда собирал подписи в их поддержку, за что сам расплатился шестью годам психиатрических тюрем… Так вот, будучи преподавателем иностранных языков вечерней школы, однажды в учительской я сказал, что наши танки в Праге – это фашизм. Коллеги написали доносы. Компромат хранился в КГБ до поры до времени. И через четыре года это время пришло: меня взяли.
Может быть, действительно был некий циркуляр по количеству и «качеству», может, там даже оговаривалось – учителей взять столько-то, врачей – столько-то, членов Союза писателей – столько-то. Может быть, и не из-за Шелеста. А просто начался новый год, появились новые планы…
Генерал-майор юстиции, зампред СБУ Владимир Пристайко это предположение «с разнарядкой из-за Шелеста» напрочь отмел. Я решила «сделать заход» с другой стороны:
- А архивы? Насколько охотно возвращает СБУ бывшим политическим их вещдоки? Пройдя «этапы большого пути», человек просто боится даже обратиться в здание, где несколько десятков лет назад ему дали «путевку в жизнь».
- В архивах есть только документы, проходившие по уголовным делам. Если суд не принимал решения об уничтожении вещественных доказательств, тогда они должны были сохраниться. Причем возвращаем не потому, что я хочу сказать – вот мы какие хорошие, а потому, что есть закон. Пожалуйста – заявление или реабилитированного, или его родственников, или творческого союза, если никого не осталось в живых… Здесь другая проблема. Рукописи могли быть уничтожены в лагерях, где были конфискованы, в тюрьмах, куда человека отправляли по этапу.

Почему Иван Коваленко не ездит на велосипеде?
«Откуда теперь у людей, прошедших этапы и лагеря, но оставшихся в здравом уме и при отличной памяти, - откуда у них этот подсознательный страх. Что  о н и  вернутся. Что  о н и  еще поквитаются?» - спрашивала я себя и тут же отвечала известной фразой Вадима Медведева, в то время еще не ставшего членом Политбюро, обращенной к политзеку Револьту Пименову: «Если вы думаете, что мы когда-то позволим говорить и писать всем что кому вздумается, то этого никогда не будет. Мы этого не допустим».
Ну, конечно, если уж Пименов, личность известная, «борец по жизни», потом оправданный и реабилитированный, став депутатом российской Госдумы, признался: «Когда милиционер козыряет мне, появляется гадкое чувство: а что, если сейчас начнет обыскивать?..» Если уж у него в подсознании страх, то что говорить о стариках-провинциалах?
- Еду по улице – за мной машина следит… Раз, другой, третий. Потом я понял: они специально это делают, чтобы «случайно» сбить, и перестал ездить на велосипеде…Вы ж оймите…Только об этом писать не надо, а то еще вас убьют… Против лагерников, именно политических, такие способы применялись! Самый распространенный – что-то прививали, чтобы у человека развивалась тяга к алкоголю. Он выходил на свободу, в считанные месяцы спивался и умирал. Целые лаборатории и институты работали на КГБ, дабы делать неблагонадежным специальные прививки.
- И вам тоже?
- Тоже. Но меня жена выходила.
- Это абсолютная неправда, категорически отрицаю, что чем-то подобным занимались в лабораториях по заказу КГБ, - сказал Владимир Ильич Пристайко. – Если вам заявят, что мы выращивали каких-то специальных пчел или ос, - вы тоже поверите?
- … Однажды нам удалось передать на свободу баночку с отравленным хлебом, специально собирали его в лагере. Хотели, чтобы сделали экспертизу. Банка попала к человеку, он и сейчас,  наверное, живет на Волыни, - вспоминает Левко Лукьяненко.-  Так вот. На экспертизу он ее не отнес. Побоялся… а я однажды, будучи там, в лагере, попытался передать пробу сгущенки, которую нам давали. Взял носовой платок, мазнул, оно высохло. Получилось, вроде бы в платок высморкался. Так этот платок из моих вещей исчез. Кому он был нужен?
- С пищей, даже с лекарством могли давать нам что-то такое… Знаете, как Горынь передал на свободу весточку? На свидании с женой он ее поцеловал, а в тот момент успел перекинуть ей в рот шарик - записку, где это все было написано, - рассказал мне бывший политзаключенный Василий Овсиенко.

Спасибо Ежову…
Процессы «политических» в 70-е, как правило, были открытыми. Процесс Коваленко сделали закрытым.
- У меня было много учеников. Вероятно, боялись, что они появятся в зале суда, выступят. А это – нежелательно. В принципе, все равно считаю, что мне повезло. По крайней мере с адвокатом.  Если бы не он,дали б мне и ссылку… Первый адвокат, посмотрев дело, сразу испугался. А второй, фамилия интересная – Ежов, взялся. И во много очень помог. Хотя за меня и сам пострадал: ему дел в КГБ больше не давали, понизили в должности, служил потом, кажется, нотариусом в какой-то конторе. А сейчас его, может, уже и в живых нету.
… Я пыталась найти Ежова. Юристы-пенсионеры вспомнили, что был такой, называли его «трибуналец» (вел дела в военной прокуратуре, тех, что шли «под трибунал»). Звали его Иваном  Семеновичем. Человеком в свое время он был известным не только из-за фамилии, но и потому, что был исключительно порядочным и интеллигентным.
- Адвокат мог взяться за «политического» только с разрешения КГБ. Все их адвокаты были благонадежными, - сказал Левко Григорьевич. – Если бы он хоть раз не выполнил указания, а стал своевольничать, то есть на самом деле защищать подсудимого, - тут же и убрали бы.
- Что такое порядочный адвокат в то время? – спросил меня Василий Овсиенко.
Я не знала. Потому что, мне казалось, адвокат при любом политическом строе худо-бедно, но должен исполнять функции защиты, а не нападения.
- Хорошо. Вот, например, нашим делом занималась адвокатесса по имени Гертруда Денисенко. Говорит: «Ваша деятельность – это комариный укус для слона. Слон ничего не почувствует, а комара убивают». Или другой адвокат, который выступал на процессе. «Мы, - говорит,- все целиком и полностью разделяем возмущение товарища прокурора, полностью его поддерживаем!»  В лучшем случае в то время адвокат мог сказать: «Граждане судьи, не судите строго моего подзащитного. Посмотрите – он молодой, дурной, ничего не понимает». Или: «Он старый, больной, кашляет, ему и жить-то осталось…»
В памяти Иване Ефимовича речь Ежова осталась, как навечно отпечатывались выступления Кони или Плевако в памяти тех, кого они в свое время спасали.

Роль рецензента в жизни политзека
Что-что, а роль того, кто давал рецензию на любую самиздатовскую «цидулку»,- была огромной. От эксперта зависело – казнить ли, миловать ли? Как  правило, рецензенты работали так же, как и адвокаты. Эти экспертные оценки, конечно же, хранятся в архивных делах. И лучше бы нам не знать имен рецензентов…
- Представьте, в то время молодого сотрудника литинститута вызывает начальник, говорит: пиши такую-то и такую-то рецензию. Что он мог сделать? Ослушаться? – задал риторический вопрос генерал Пристайко.
Все верно. А если не молодого? И никто не заставлял? А если – по собственному убеждению? Как же ему, клеймившему позором, нынче живется? Может, сменил поприще, дабы даже теоретически избежать встречи со  своим бывшим «политическим», отмотавшим благодаря рецензенту срок?
Елена Васильевна Шпилевая, доктор наук, как и тогда, в 72-м, работает в Институте литературы имени Тараса Шевченко. Имени Коваленко не помнит. Да и могла ли запомнить: сколько их, неизвестных антисоветчиков, получили ее рецензию?
- Как правило, Комитет давал работы на экспертизу без фамилии. Только произведение… Вы спрашиваете: меня заставляли?  Значит, получается, заставили – я согласилась, а кого-то, выходит, нельзя было заставить…
Нет, все сложнее. Никто из КГБ не приставлял мне нож к горлу. Я писала то, что думала. Была, есть и буду интернационалисткой. И к проявлениям национализма всегда относилась однозначно – этого я не приемлю. Да, я писала о партийности литературы, но и сейчас считаю, что литература не может быть сама по себе. Понимаете?  Я не изменила своим принципам: того, что национально ограничено, не принимаю и сейчас.  А большинство моих коллег тогда кричали одно, а теперь – прямо противоположное.
- Елена Васильевна, почему же вы остались работать в этом институте?
- А куда я пойду? Мне семьдесят лет, из них  50 – в институте. У меня нет семьи, но зато много друзей, которые думают так же, как и я.
… Иван Коваленко написал стихотворение, где первой строчкой были слова: «Когда цветут сады, всегда мороз…». Стихотворение признали антисоветским, потому как посчитали, что под словом «мороз» подразумевается политзаключенный Валентин Мороз.
Впрочем, чему удивляться? Я хорошо знала одного джазиста, которому дали пять лет за то, что в его музыке с использованием скрипа синтезатора некоему эксперту почудилась пародия на ветеранов войны.

Стук, стук! Я – твой друг
- Если станет известно, кто и что тогда писал, - гражданская война начнется, - уверен Левко Лукьяненко.
- Если все имена напечатать, - сказал Василий Овсиенко, - можно представить, что будет!
«Хранить вечно» - таков гриф на архивных материалах по политически процессам.
Да, когда нас всех не будет на свете, когда лишь останется – что? – безмолвные образы эпохи, тогда, наверное, все, связанное с шестидесятниками и семидесятниками, станет на свои места. Все обманы выйдут наружу, тайное станет явным, имена «стучавших», доносивших – из принципа, из убеждений, или – не так высокопарно – за квартиру, за должность, за путевку в Крым – будут названы. Но о чем лет через пятьдесят и кому что-то скажут имена директора школы, завуча, рядовых учителей, добросовестно писавших доносы на антисоветчика, пожилого преподавателя немецкого языка Боярской вечерней школы?
… Из четверых «стучавших» на Ивана Коваленко один умер, второй давно уехал в Израиль, третий прикован к постели тяжелой болезнью.
А четвертый – он по-прежнему школьный учитель. И новые ученики, как и прежние, его яростно не любят и часто поджигают дверь. Поговаривают, что квартиру эту в пятиэтажном доме он получил именно за донос. И прозвище у него то же, что и двадцать пять лет назад,  – Хромой.